На основе новых архивных источников и редких газетных публикаций   в книге рассматривается рецепция литературного классического наследия  в СССР в 1930-е годы.  В центре исследования - история  советского "присвоения"  Шекспира, который превращается в знаковую фигуру, обладающую мощным ресурсом необходимых эпохе идеологических и политических смыслов. 

В сборник вошли работы участников конференций "Психотерапевтические путешествия: теория и практика" (Самара-Подгоры, 2019) и "Одушевленный ландшафт: развитие человека и территории" (Нечаевские выселки-Москва, 2020), посвященные диалогу личности и культурного ландшафта. Издание ориентировано на широкий круг практиков и исследователей трансдисциплинарной области на стыке психологии, философии, гуманитарной географии, геопоэтики, свободного движения, sight-specific arts, развития сообществ и территорий.

-

Исследование посвящено широкому спектру проблем культуры, искусства, архитектуры, кино, дизайна и политической репрезентации модернизма, постмодернизма и метамодернизма, рассматриваемых в качестве актуальных реалий современности. Мозаика и столкновение этих «аттракционов» становится пространством анализа и моделирования новой культурной ситуации XXI века.

В книге представлены главные прозаические тексты Мандельштама – «Шум времени», «Феодосия», «Египетская марка», «Четвертая проза» и «Путешествие в Армению» — то, что мы условно назвали «большой прозой». Это «проза поэта», но весьма специфическая: ее перекличка с мандельштамовской поэзией очевидна, хотя и не с первого взгляда. Четыре из пяти «проз» выходили при жизни Мандельштама, между 1925 и 1933 годами, из них три — даже дважды. Цензура при этом основательно покорежила только пятую прозу — «Путешествие в Армению». «Четвертая» же от цензуры никак не пострадала: она была настолько неподцензурна, что проторила себе дорогу к читателю, минуя периодику — исключительно через самиздат и тамиздат. Книга представляет текстологически выверенный свод произведений, снабженный подробным комментарием, созданным специально для настоящего издания.

Это книга об эго-документах (документах личного происхождения) и книга из эго-документов. Эмпирическую ее основу составили 12 уникальных дневников военного времени, написанные представителями широкого типологического спектра участников и жертв войны — двух красноармейцев в действующей армии (особиста и штрафника), одного коллаборанта, трех военнопленных, четырех остарбайтеров и двух лиц, переживших оккупацию, в том числе одной узницы гетто. Снабженные необходимым научным аппаратом, эти же дневники являются полноценными автономными публикациями, насыщенными неизвестными или малоизвестными событиями, деталями и ракурсами. Сами по себе такие документы — необычайная редкость, и их авторы, несомненно, услышали в себе зов истории и испытали сильнейшую внутреннюю потребность в их ведении.

В центре внимания автора - Выборгское воззвание (10 июля 1906 г.) депутатов распущенной Первой Думы. В монографии рассматривается история подготовки, составления, подписания текста, а также его практические последствия, но что еще важнее – интеллектуальные и институциональные основания этого документа, в которым отразились правовые концепции своего времени, представления о власти и революции, о конституции и парламенте, наконец, эмоции многочисленных участников этой драмы – и в Думе, и в правительственных кругах. В книге содержится уникальная информация, почерпнутая из материалов российских и зарубежных архивов, позволяющих по-новому взглянуть на историю начала XX в.

В монографии представлено комплексное исследование феномена столичности и обобщены работы политических географов по изучению столичных городов. Авторы подходят к столичности не с точки зрения социально-экономических функций, а с позиций их символического значения. Обозначены идентифицирующие признаки центральности, приведен обзор функций, выполняемых столицей, описана авторская типология столиц. Исследование открывает новую страницу в политической географии, связанную с привлечением семиотических правил в трактовку пространственных явлений. Столицы, самое яркое воплощение пространственных отношений в государстве, с позиции семиотики представлены как особые знаковые системы, что позволило авторам новым и оригинальным способом осветить данный феномен. В качестве кейсов выбраны Самара и Вологда, Бонн и Иерусалим, а также Рамалла. Конструктивистский подход к столичным городам и комбинация методов политической географии, социальных наук и семиотики открывают новые возможности классификации и интерпретации сущностных особенностей символических и реальных столиц. Для политологов, географов, международников, специалистов в различных областях семиотики.

Книга посвящена феномену терроризма в Российской империи во второй половине XIX — начале XX веков. В сжатой форме дается история этого явления во временной перспективе, прослеживается мотивация различных террористических группировок, психология отдельных их представителей. Предлагается объяснение причин перехода радикалов к терроризму, выясняется, почему власть реагировала на теракты тем или иным образом, как реакция власти меняла траектории развития террористической деятельности.

Послевоенные десятилетия стали периодом "посольского бума" в архитектуре. По воспоминаниями советских архитекторов, процесс проектирования посольств отличался от их опыта работы над другими объектами. Архитектоу предоставлялась относительная свобода в плане технологий, материалов и художественных решений, поэтому здесь, казалось бы, как нигде, он имел возможность создать произведение оригинальное и запоминающееся. Но эта свобода была сопряжена с дилеммой, характерной для такого рода сооружений: должно ли здание взаимодействовать с реальным пространственным контекстом города и культурным контекстом принимающей страны в целом и вопрощадть этот контакт в архитектурных формах или, подобно зеркалу, отражать архитектурную реальность собственной страны? Как дипломатично ответить на этот вопрос - каждый архитекторо выбирал сам. 

В монографии на примере комментариев «платных троллей», а также на художественном и психопатологическом материале разбирается тезис Гуссерля «мир как действительность всегда есть». Феноменология и критика идеологии встречаются в пространстве философии литературы. Исследование сопровождается полевым материалом (интервью с выпускниками философских факультетов — «платными комментаторами») и дискуссией с современными русскоязычными философами.

Это первая современная иллюстрированная книга о Главном здании МГУ. Автор провел масштабную кампанию, в ходе которой ему удалось собрать огромное количество архивных материалов, схем и рассказов жителей города. Именно в этом здании появились первые стеновые панели, кондиционеры и скоростные лифты. Чудеса инженерной мысли воплотились в реальность тогда, когда у большинства москвичей даже не было горячей воды! В книге описана впечатляющая история строительства высотки, ее архитектурные особенности и устройство, собрано множество фотографий фасада и интерьеров. Также не забыты отдельные выдающиеся личности, благодаря самоотверженному труду которых главное здание МГУ стало одним из символов нашей столицы.

История участия во Второй мировой войне стран Европы, Азии, Северной и Латинской Америки, Ближнего Востока

Сборник научных статей посвящается памяти выдающегося ученого-антиковеда, заслуженного профессора МГУ имени М. В. Ломоносова В. И. Кузищина (1930—2013), и приурочен к 90-летию со дня его рождения. Тематический подбор статей, вошедших в сборник, отличается исключительной широтой и разнообразием изучаемых вопросов и проблем, находясь в русле трех заявленных в названии направлений научного поиска: экономика, право, власть в древнем мире.

Издание предназначено для специалистов по истории древних цивилизаций, преподавателей и студентов университетов, а также всех, кто интересуется историей.

Эта книга, ставшая плодом первого международного семинара (2015) в рамках проекта Plato Dialogue Project, является также первой в одноименной серии Oxford University Press. Заявленная цель проекта PDP заключается в том, чтобы стать «центральным исследовательским форумом в платоноведении». Таким образом, диалог «Филеб», считавшийся некогда «скрюченным и узловатым», открывает новую книжную серию, попадая вместе с тем в число наиболее «творческих» и «глубоких» философских трудов, сравнимых разве что с «Государством» Платона и «Никомаховой этикой» Аристотеля. Статьи, представленные в сборнике, во многом стремятся оправдать такую характеристику, показывая новаторские решения позднего Платона в области диалектики, онтологии, космологии и этики. Но хотя «философская дискуссия», действительно, получилась достаточно разнообразной и насыщенной, за ее пределами остались многие вопросы историко-философского контекста, которые могли бы пролить свет на печально известные «узлы» этого загадочного диалога. 

В статье рассмотрен процесс восприятия оптических и проекционных технологий Запада в Японии XVIII–XX вв. Эти заимствования обеспечили развитие кинематографа, телевидения, других современных медиа. Кинематограф был завезён в Японию в конце XIX в. и быстро приспособлен к культурным особенностям страны, однако несмотря на существенное влияние традиционного японского театра, литературы и живописи, кино в Японии во многом продолжает ассоциироваться с культурно-эстетическим влиянием Запада. Встрече японцев с киноаппаратом предшествовало их знакомство с телескопом, фотоаппаратом, микроскопом, камерой-обскурой, волшебным фонарём, другими западными изобретениями. Распространение этих приборов способствовало установлению в Японии ассоциативной связи между странами Запада и процессами механизации оптики, усовершенствованием методов видения, что в свою очередь повлияло на специфику восприятия кинематографа. Волшебный фонарь (laterna magica), получивший широкое распространение в Европе XVIII–XIX вв. и положивший основу для развития большинства современных проекционных аппаратов, был завезён в Японию дважды: во второй половине XVIII в. (через Нагасаки) и после реставрации Мэйдзи (1868), когда был принят курс на форсированную вестернизацию страны. Волшебный фонарь эпохи Эдо, получивший название уцуси-э, воспринимался исключительно как массовое зрелище, элемент низовой, городской культуры развлечения, в то время как мэйдзийский волшебный фонарь гэнто: активно использовался властями в образовательных и пропагандистских целях. Кинематограф в Японии унаследовал обе традиции волшебного фонаря, а также их терминологию. Иероглиф ся (уцусу), используемый для обозначений эдоского волшебного фонаря уцуси-э, мы находим в термине «движущиеся картинки» (кацудо: сясин), используемом в Японии 1900-х – 1910-х гг. для обозначения кинематографа. Пришедшее ему на смену на рубеже 1910-х – 1920-х гг. слово эйга тоже было заимствовано из терминологии волшебного фонаря, только уже мэйдзийского – словом эйга именовались в эпоху Мэйдзи стеклянные слайды, используемые во время лекционно-просветительских представлений фонаря гэнто:. В статье прослеживаются основные вехи развития волшебного фонаря в Японии, анализируется влияние его терминологии на формирование социального статуса кино в Японии, указываются дальнейшие перспективы изучения японских визуальных медиа в контексте их взаимодействия с «западной» культурой видения. 

Сюжетом настоящей статьи стали съезды, организовывавшиеся представителями различных профессий (техниками, врачами, учителями) в преддверии Первой русской революции. На основании изучения документов четырех наиболее статусных и многолюдных публичных собраний авторы приходят к выводу, что они стали местом встречи неземской интеллигенции с  деятелями земского движения, приведшей к  рождению политического класса. Цель статьи состоит в том, чтобы на основании анализа документов общественных съездов (дневников, отчетов, резолюций и пр.), материалов периодической печати и  политического сыска, освещавших их работу, показать эволюцию, которую они претерпевали. Показано, что из смотров достижений отдельных отраслей народного хозяйства (науки и техники, медицины и народного образования), подтверждавших признание государством их значения, съезды превращались в  акты демонстрации самостоятельной позиции профессиональных деятелей по значимым вопросам профессиональной и общественно-политической повестки дня, в каналы мобилизации общественного мнения в направлении конституционного реформирования самодержавного строя и идейной подготовки Первой русской революции. Съезды содействовали вовлечению неземской общественности в  работу по  преобразованию бюрократического строя в правовое государство, а сословного российского общества – в гражданское. Общественные съезды кануна 1905 г. явились важной вехой в раз- А. Туманова, А. Сафонов Конституционные реформы начала XX века 327 витии в России освободительного движения и символизировали его переход на стадию так называемого «нового либерализма». Для него были характерны преодоление монопольного положения земцев в либеральном движении и вовлечение в него различных профессиональных групп российской общественности, привлечение общественного мнения к  вопросам участия общества в принятии политических решений. Историческое значение профессиональных форумов, по мнению авторов, состояло также в том, что они оказали воздействие на правящую элиту: донесли до нее общественные представления о насущных социально-политических преобразованиях и обеспечили участие общества в выработке стратегии их проведения. Проблематика профессиональных съездов начала XX  в. находится на  стыке целого ряда направлений современного исторического знания: политической и  социальной истории, истории идей, истории профессий. Между тем она не стала до сих пор предметом комплексного изучения специалистов, ввиду чего авторами восполняется историографическая лакуна. 

Мемуарный роман В.С. Баевского вобрал в себя ранее опубликованные автобиографические повести и очерки. При этом «Роман одной жизни» является единым мнемоническим повествованием, в центре которого – образ ученого. «Роман одной жизни» – автобиографическое повествование, объединяющим стержнем которого является образ нарратора и его история. Автобиографический повествователь связывает все уровни мнемонического текста, так как объединяет в себе конкретного автора, рассказчика и героя. Повествование мемуарного романа реализует нарративную стратегию жизнеописания, а вероятностная картина мира складывается из описания реальных исторических событий и испытаний, которые преодолевает герой. В романе создается время памяти, где прошлое не только неразрывно связано с настоящим, но и продолжается в нем. Центром нарративной стратегии является нарратор. В мемуаристке в образе нарратора объединяются категории конкретного автора, «я» – повествуемого и «я» –повествующего. В «Романе одной жизни» история и образ нарратора формируются на основе личных документов: дневник автора и переписка с поэтами и учеными. Авторская установка на документальность истории свидетельствует также об объективизации повествования. Несмотря на автобиографизм, стилистически повествование строится на дистанцировании нарратора от конкретного автора. Одна их самых важных составляющих образа нарратора в «Романе одной жизни» – попытка ухода от эгоцентричного повествования, свойственного для автобиографии. Доминантой чертой нарратора является лирическое начало, ощущение себя как поэта-лирика.

Проект посткоммунизма – идеология, теоретическая концепция и программа реформ, принятая в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) и России после крушения коммунистических диктатур в ходе демократических революций 1990-х гг. ХХ в., определявшая легитимность политических режимов эпохи «перехода к демократии». Основу идеологической программы посткоммунистической трансформации составил ряд положений:

1) либеральная идеология и основанная на ней доктрина прав человека как высшее достижение общественной мысли должны утвердиться в странах региона; 2) методом этого утверждения выступает рецепция либеральной концепции общественного договора — доминирующих моделей западного конституционализма, основанных на них экономических и политических институтов; 3) снятие ограничительных барьеров экономической и политической конкуренции ведет к формированию рыночной экономики, полноценной многопартийности, парламентаризма и демократической консолидации на основе ценностей либеральной политической культуры; 4) этот процесс развивается спонтанно, выражая имманентные потребности общества, хотя и предполагает целенаправленные усилия новых демократических элит по формированию правовых рамок, институтов и процедур; 5) результатом преобразований станет безальтернативный выбор общества в пользу либеральной демократии — демократическая консолидация, гарантирующая устойчивое конституционное развитие.

Эти положения либерального проекта, определявшие легитимность преобразований, подкреплялись логикой текущих политических процессов – последовательным вступлением постсоветских стран ЦВЕ в ЕС и НАТО (2004 г.), высшей точкой и символическим выражением которых стало общее обсуждение Конституции ЕС[1] и принятие Лиссабонского договора 2007 г.[2] В течение десятилетий, последовавших за демократическими революциями 1989 г., никто не ставил под вопрос реализуемость плана – речь шла только о моделях и технологиях его осуществления, позволявших выделить разные группы стран по мере близости к цели и того, насколько они справились со «школьным заданием» — освоением рекомендаций более продвинутых стран по созданию рыночной экономики, демократии и парламентаризма.

Однако по прошествии 30 лет со времени крушения коммунизма проект посткоммунизма порождает острую идеологическую и политическую полемику на фоне растущих разочарований в его реализации, утраты «картины будущего» в странах ЦВЕ и вообще на постсоветском пространстве. Констатируется выраженный консервативный тренд, вписывающийся в теорию больших циклов конституционного развития. Большой посткоммунистический цикл включает фазы отказа от прежних конституционно-правовых форм (эпохи коммунизма), принятие новых (либерально-демократических) и их эрозию под воздействием «сопротивления среды», потенциально не исключающей завершение всего транзита возвращением назад – к первоначальным формам quasi-демократии и конституционного авторитаризма[3].

Проект посткоммунизма — по мнению его современных критиков — оказался утопией и, как таковой, не мог быть изначально реализован в принципе, заложенная в него модель модернизации была противоречива, а его воспроизводство в публичной сфере мотивировалось простым актом веры. Результатом реализации проекта стало не установление либеральной демократии западного типа, а различные варианты нестабильной или «нелиберальной демократии», использующие консервативный популизм в качестве идеологической основы[4] с усиливавшимся выраженным регрессом в сфере конституционной политики[5]. Исчерпание веры в достижение социального «консенсуса», «рыночную экономику» и «либеральную демократию» в условиях глобализации и кризиса ЕС – означает конец утопии. Данный вывод получил четкое выражение в тезисе о целесообразности отказа от самого термина «пост-коммунизм» (уже в 2009 г.)[6], а его обсуждение десятилетие спустя позволило сформулировать даже термин «конец конца посткоммунизма»[7].

Между тем, отказ от проекта посткоммунизма до сих пор не привел к появлению какой-либо значимой альтернативной теоретической конструкции, способной восстановить идентичность данного региона в глобальной перспективе, если не считать таковой правый популизм. Это делает актуальной задачу переосмысления самого проекта, эволюционной динамики его восприятия в обществе, а также поиск альтернативных решений.

Аннотация. Итоги посткоммунистической эволюции в Восточной Европе, начавшейся с крушения Берлинской стены и распада СССР, сегодня, 30 лет спустя, становятся предметом очень противоречивых дебатов. Растущее социальное разочарование, подъем консервативного популизма и отступление демократии во многих странах этого региона делает академические дебаты частью более широкой идеологической и политической борьбы за концепцию будущей Европы и место Восточной Европы в глобализирующемся мире. В центре этой проблематики находится переоценка посткоммунистического проекта — системы ценностей, принципов и норм экономической и политической трансформации в Восточной Европе, а также дорожной карты, использовавшейся элитами для восстановления политической легитимности и проведения реформ. Автор анализирует три главных аспекта этой темы: содержание посткоммунистического проекта как теоретической конструкции, эволюция его основных идей за прошедшее время, результаты его реализации — как позитивные, так и негативные. В первой части статьи рассмотрены более общие вопросы: содержание понятия посткоммунизма в текущих дебатах; посткоммунистическая Центральная и Восточная Европа как глобальный регион в геополитической перспективе; механизмы и противоречия переходного периода; так называемые «демократические транзиты» и причины вариативности их результатов.

Статья посвящена новому рассмотрению вопроса о количестве и датировке посольств грузинского царя Баграта IV (1027–1072) в Константинополь в период правления византийского императора Константина IX Мономаха (1042–1055). Вопреки общепринятой в историографии точке зрения И. А. Джавахишвили о существовании единственного посольства Баграта IV в Византию в 1054–1057 гг., автор выдвигает гипотезу о существовании двух посольств, в 1047 г. и 1050–1052/1053 гг. соответственно. Эта гипотеза доказывается, помимо источниковедческого анализа грузинского текста «Летописи Картли», с помощью обращения к византийским и армянским нарративным источникам, а также использования сведений недавно исследованной рукописи Q-1376 из Грузинского национального центра рукописей. Сопоставление данных из источников позволяет связать причину двух посольств грузинского царя в Византию с обострением после Сасиретской битвы 1046 г. внутригрузинского конфликта между Багратом IV и клдекарским эриставом Липаритом Багваши и выделить в нем несколько новых особенностей, в частности, условия перемирий между двумя сторонами, дату освобождения Липарита из сельджукского плена, а также возможность участия в этом конфликте знаменитого грузинского историографа XI в. Леонти Мровели. Помимо этого, в статье рассмотрены последствия двух поездок Баграта IV в Константинополь для византийской внешней политики на ее восточных границах и в особенности уточнены датировка и обстоятельства военного похода ректора Никифора против шеддадидского эмира Двина Абу’л-Асвара в 1049 г., а также роль грузинских сановников в этой кампании.

В большой международной литературе по сравнительному конституционному праву основные теоретические на- блюдения и конструкции обычно делаются на базе изучения главных западных моделей. Это вполне естественно, поскольку опыт стабильных демократий в их исторических и политических проявлениях сформировал основу и ис- точник вдохновения для многих новых государств, стремящихся создать сходные формы конституционного прав- ления, несмотря на различные культурные и социальные препятствия. Однако этот подход подменяет проблему её идеальным решением, иногда игнорируя весь тот комплекс эмоций, сомнений, завышенных ожиданий, разочаро- ваний и интересов, которые представлены в регионах и странах так называемой периферийной зоны правового развития, вынужденных искать свою собственную стратегию конституционной модернизации в совершенно отлич- ных культурных и политических условиях. Эта проблема находится в центре монументального рецензируемого труда — «Оксфордского пособия по конституциям стран Карибского региона». Книга даёт хорошую основу для всестороннего научного обсуждения ситуации одного из таких регионов — очень специфической группы стран, ранее являвшихся частью великих европейских колониальных империй, позднее провозгласивших независимость и сейчас пребывающих в постоянном процессе конституционного самоопределения в попытках отыскать свой соб- ственный путь в правовой глобализации. Внимательно суммируя материалы и идеи этого коллективного труда, автор настоящей рецензии обсуждает ряд общих концептуальных тем данного типа конституционализма: роль общей культуры и истории в смене доколониального, колониального и постколониального этапов правового раз- вития; вклад «колониального наследия» в формирование конституционализма этих стран после обретения незави- симости. Кроме того, в рецензии переосмысливаются место импортированного имперского конституционного дизайна в установлении самобытного регионального конституционализма и административного управления, спе- цифический тренд к гибридизации различных правовых традиций, норм и институтов в процессе их эволюции и селекции путём конституционных поправок, конституционной юриспруденции и проектов реформ. В заключитель- ной части рецензии автор суммирует свои взгляды на баланс преемственности и разрывов правового развития в Карибском регионе в сравнении с текущей конституционной трансформацией постсоветского региона.

The cultural heritage was defined in the 19th century in many European countries and the United States as “objects of cultural value.” In the context of building national states mostly material objects, archaeological sites and historical monuments, were marked as heritage. Further transformation of the concept of heritage took place after the World War II, when not only national and mostly European states, but also new international organizations (United Nations, UNESCO and later European Union) began to re-define and revise cultural heritage. The large-scale transformations in the social sciences and the humanities in the 1960–70s influenced the formation a new research field in the 1980s, heritage studies. Using the approaches taken from public history and cultural, memory, postcolonial and gender studies, heritage studies conceptualize heritage in more broad temporal boundaries and network of agents involved in the process of its formation. Within heritage studies, cultural heritage covers the sphere of ordinary and everyday life, distant and recent past, different social groups and their vision of heritage. In the 2000s, heritage studies were debated. As a result, a new field of critical heritage studies emerged. The key task put in the field was to analyze discursive practices of defining and using heritage primarily by state and international institutions (the so-called “Authorized Heritage Discourse”). The scholars conceptualize heritage as a process, discourse and participatory cultural phenomenon. So, heritage is understood as a constant rethinking and redefinition cultural values by different agents––social groups, media, institutions, which are also constantly changing. The paper examines the research fields of heritage studies and critical heritage studies in Europe. It provides an overview of their development and subsequent changes, as well as the main research issues and problems.