?
Место и безместье в ментальной картографии: На пути к гуманистическим ГИС?
Место – ключевой фокус географической науки, ставший понятием и научным термином в парадигме англо-американской новой культурной и гуманистической географии 1970-х годов в качестве означенного и осмысленного (участка) пространства (Tuan 2002, Relph 1976, Митин 2021). В последующие десятилетия в рамках критической географии и в постгородских концепциях место теряло своё значение в научном дискурсе.
Место в географии превратилось в понятие, благодаря раннему культурному повороту и новой культурной географии, тесно переплетающемуся со становлением гуманистической парадигмы в географии. Место «переопределяется как создаваемое посредством человеческого означивания локаций» (Jeans 1979: 207–208). «Создать место, – пишет Д.Н. Джинс, – значит окружить локальность человеческим значением» (Jeans 1979: 209).
И-Фу Туан выделяет два типа мест (Tuan 1974). Помимо всем понятных и широко впоследствии изученных общественных символов (public symbols), основатель гуманистической географии выделяет ещё и второй тип мест, называемый в оригинале ‘fields of care’. Так называют не точечные (как общественные символы), а площадные культурные ландшафты, которые служат основанием локальной идентичности. Это те места, где человек чувствует себя дома, «домашние пространства». Они отражают внутренний, а не внешний контекст территориальной идентичности. Это именно то чувство места, которое разделяется всеми членами местного сообщества, формируя саму принадлежность к месту и сопричастность сообществу. И это те места, которые могут быть совершенно не видимы внешним посетителям, «чужим», сторонним невовлечённым наблюдателям. В отсутствие адекватного перевода на русский язык можно было бы назвать их «местами сопричастности» или «точками принадлежности». Места сопричастности сами могут служить основаниями для формирования устойчивых локальных сообществ: в отличие от тиражируемых и стереотипных туристских достопримечательных мест, выступающими общественными символами, смысл и значения мест сопричастности может быть доступен лишь определённому кругу укоренённых местных жителей – значит, для них знание и принятие этих значений сами по себе служат базой для формирования разделяемых ценностей и формирования вокруг них сообщества.
Таким образом, место как «точка принадлежности» (fields of care) к сообществу порождает местную идентичность и становится, в конце концов, центром наших (социальных) значений. Этот тезис, развиваемый в работах Р. Сэка (Sack 1997) и Дж. Мальпаса (Malpas 1999), Тим Крессвелл концептуализирует так: «место не основывается на субъективности, скорее оно составляет то, на чём основывается субъективность» (Cresswell 2015: 35). Место в результате превращается не просто в точку на карте, а в «способ видения, познания и понимания окружающего мира» (Cresswell 2015: 17).
Становление места как понятия в географии логически вызвало к жизни дискуссию о возможности отсутствия мест. Может ли участок пространства, окружающего человека, быть не осмысленным и не означенным, оставаться для него безразличным, быть намеренно лишённым какого бы то ни было смысла и значения? Первой фундаментальной географической работой, отвечающей на эти вопросы, стала книга Э. Релфа «Место и безместье» (Relph 1976). Её автор почти полвека спустя выявляет и анализирует несколько десятков социологических, географических, исторических, искусствоведческих, философских концепций, рассматривающих безместье (Relph 2016). Их тематический и содержательный разброс поражает: они охватывают различные дискурсы, материальные воплощения и ситуации от физического разрушения места в ходе войны до унификации вследствие глобализации, от бездомности М. Хайдеггера до гетеротопии М. Фуко (Relph 2016).
Для географии в контексте понимания мест через туановские ‘fields of care’ особенно важна, на наш взгляд, потеря уникальности места вследствие стандартизации и унификации, на которую обращал внимание ещё сам Э. Релф (Relph 1976). В современном городе потенциальным – а порой и вполне реальным – «месторождением» подобной безместности становятся городские периферии.
Застроенные типовыми жилыми кварталами из многоэтажек стандартизированных серий промышленного домостроения, эти кварталы в постсоциалистических странах зачастую не имеют явно артикулируемой местной специфики (Аларушкина и др., 2019). Как и в других случаях безместья, описанных гуманистической географией, их чистая функциональность не только подменяет собой поиски значений конкретной территории, но и заменяет собой всякий запрос на чувство принадлежности к месту и укоренённости в нём. Удобный город, хорошая доступность, комфортная городская среда реализуют запрос на унификацию и универсализацию качества жилья, однако для уникальных особенностей потенциала уже не остаётся.
Символический капитал города оказывается сосредоточенным в его центре, в тех самых общественных символах, выражающих и потому подменяющих собой весь город (Ter-Ghazaryan 2013; Федотова, Васильева 2017; Млечко 2015). Окраины же остаются без собственных значений, их жители не считают их уникальными и потому заслуживающими внимания. Они мобильны и заняты, поэтому их места жительства выполняют только свою чистую функциональность и не формируют полноценных означенных мест.
Картографирование вопросов означивания и осмысления пространства и – шире пространственных представлений – остаётся актуальной проблемой и вызовом для картографии. Наиболее близко к этой теме подходят дифференцированные подходы к ментальным картам.
Под ментальной картой понимают «схему пространственных представлений человека или группы людей, а также отражающий такие представления рисунок» (Замятина, 2008: 250); «когнитивную репрезентацию информации об окружающем мире, которую человек приобретает из различных (прямых или косвенных) источников» (Klippel 2010) или просто «психологическую или внутреннюю репрезентацию места или мест» (Jacobson 2006: 299). Иными словами, ментальная карта – это способ фиксации человеческих представлений о географическом пространстве (Митин 2017).
К настоящему времени сложились две противостоящие друг другу трактовки термина «ментальные карты» и, соответственно, два способа развития конкретных методик ментального картографирования.
Во-первых, это мысленные карты, существующие лишь в сознании людей и отражающие схемы ориентации в пространстве или визуализируемые в виде абстрактных диаграмм. Пространственная локализация и, соответственно, потенциал выражения смыслов, формирующих конкретные места, здесь могут присутствовать лишь в виде задачи и назначения самой карты – как, например, в образно-географических картах, служащих для графической репрезентации взаимосвязанных географических образов места (Замятин 2006).
Во-вторых, это геоизображения, служащие визуальной репрезентацией индивидуальных или обобщённых представлений о территории. Они могут быть построены информантами по заданию исследователя или же самим учёным на основе обобщения полученных данных. Крайним случаем второго подхода выступают традиционные географические карты, тематическое содержание которых связано с изображением представлений о пространстве.
Сложность фиксации множественности пространственных представлений об одном и том же месте приводит к тому, что разработанных и устоявшихся способов картографирования значений мест, на наш взгляд, явно недостаточно. При этом множественность значений в предельном варианте может говорить об особом случае формирования безместья: значений так много, что затруднительно зафиксировать хотя бы одно относительно устойчивое.
Несмотря на указанные обстоятельства, именно в теории картографии в последние несколько лет возникает интенция к переосмыслению роли геоинформационных систем в отражении культурно-географической информации.
Так, для решения задач картографической репрезентации динамики общественных систем разработана так называемая ‘splatial framework’, пространственно-местный подход, объединяющий множественные физические, ментальные, относительные, релятивистские подходы к пространству и месту (Shaw, Sui 2020). В абсолютном пространстве в рамках этой модели место интерпретируется через географическое положение, в относительном – через соседство и отношения (локейл); в реляционном доменом места выступает локальная идентичность, а в ментальном пространстве – чувство места (Shaw, Sui 2020: 341-345).
Л. Бергманн и Н. Лалли в попытке охватить пространственные представления людей, находящиеся в фокусе двух из четырёх компонентов указанной выше модели, акцентируют внимание на возможностях картографирования человеческого опыта в пространстве. Они предлагают идею ГИС как ‘geographical imagination systems’, систем географического воображения как одновременно концептуального подхода к расширению содержательной сферы картографирования и призыва к внедрению новых методик и подходов в геоинформатике (Bergmann, Lally 2021).
Наконец, Бо Чжао рассматривает разрозненные попытки картографирования человеческого опыта как призыв к созданию интегральной теоретической рамки гуманистических ГИС. Их задачей выступает картографирование и фиксация в цифровом пространстве опыта проживания, исследования и осмысления людьми окружающего их мира (Zhao 2022). Геоинформационные системы, таким образом, поворачиваются лицом к гуманистической географии, а на место традиционной картографической основе приходят более сложные и гибкие системы, в которых ГИС служат посредником между человеком и местом.
Позволит ли артикуляция подобной методологической позиции современной картографии и геоинформатики использовать свой аппарат и возможности для охвата и содержательной репрезентации множественности мест? И откроет ли это дорогу для картографирования безместья, которые станут своеобразными «белыми пятнами» на картах нового поколения? Постановка подобных вопросов служит целью настоящей работы.